«Если открыть человеку правду о его жизни — это покажется ему самым большим вымыслом на свете.
Ложь и выдумка часто казались людям более красивыми, связными и привлекательными, чем сама жизнь. То. что было и есть на самом деле. — серое, скучное. Непонятное уму и сердцу существование, наполненное страхом и неопределенностью.
Все, что происходило в жизни, было лишено тайны, сказки, и, соответственно, счастья. Потому что счастливый конец был возможен, действительно, только в сказках.
Если же жизнь, так или иначе, являла собой чудо, она ставилась под вопрос, ей не доверяли, искали какой-то подвох, какую-то ложь в ней самой. Успокаивался человек, только разоблачив ложь в такой жизни, а на самом деле снова возвращаясь к жизни во лжи».
Так учила меня когда-то одна удивительная женщина, жизнь которой (даже при простом перечислении фактов ее биографии) не вписывается ни в какие рамки обычных человеческих представлений. Она учила меня постепенно, используя определенные факты как материал для очередного урока.
В то время, когда я встретила Анну Григорьевну, она выглядела, как женщина лет пятидесяти, жила в деревне недалеко от Байкала, считалась чем-то вроде местной целительницы и вела совершенно уединенный образ жизни.
Мое знакомство с Анной Григорьевной произошло благодаря чуду, которое мне довелось наблюдать.
У хозяйки дома, в котором мне доводилось бывать, заболела корова. Гадюка укусила ее в вымя, вымя раздуло. Корова лежала на боку и тяжело дышала. Опухоль быстро приобретала синюшный оттенок. К тому времени, когда пришла Анна Григорьевна (ее в деревне называли бабкой Анной, очень уважали и побаивались), собралась довольно большая толпа любопытствующих городских гостей. Все уже слышали о ней, знали, что на людях она делает что-то не очень охотно, и рады были лично пронаблюдать «какие-то суеверия».
Помню, что она неожиданно правильным и не деревенским языком обратилась к присутствующим, заставила их отойти подальше, погладила корову, положила ее голову поудобнее и стала делать какие-то странные движения в воздухе. При этом она произнесла совершенно непонятную для меня тогда фразу, обращаясь к хозяйке коровы: «Я тебя предупреждала, Анна, что нельзя ходить в резиновых сапогах и в лес и в гости. Они перестают защищать». (В том году было много змей, и в лес ходили в резиновых сапогах: они, действительно, защищали. Но при чем тут корова и ее болезнь?)
В деревне в ее советы особенно не вдумывались, их просто выполняли безоговорочно. Поэтому хозяйка ничуть не изумилась, как я, и не возражала. Она просто сказала: «Теперь не буду, раз надо. Ты лечи уж, корову жалко». «Молоко три дня будешь кому-нибудь отдавать». Анна Григорьевна достала мел, очертила им границы опухоли и стала медленно, по спирали, вести руку к центру ее, как бы втирая этот мел в кожу. И тут стало происходить что-то совершенно невероятное. Опухоль стала двигаться прямо под ее рукой. Она то ли смещалась к центру, то ли опадала. Вымя стало морщиться и провисать. Остался только отек размером с грецкий орех. Корова вздохнула и стала подниматься. «Будешь делать компрессы, пока совсем не пройдет».
Все происходящее сопровождалось совершенно откровенными комментариями присутствующих. С деревенской бабкой-целительницей можно было не церемониться. Меня удивило то, что результат лечения не только не обрадовал, но даже как-то возмутил многих из присутствующих. «Что за чертовщина?»: «Фокусы какие-то…»; «Цирк, да и только!»; «Чего только не насмотришься в деревне…»; «Неужели это можно воспринимать всерьез?» «Так и с ума можно сойти, пойдемте отсюда…!»
«Тебе интересно? Если интересно, приходи ко мне сегодня вечером…»
Безусловно, определяющей причиной ее внимания ко мне послужило именно то, как я тогда воспринимала происходящее. «Ты удивилась именно так, как это нужна было сделать. Ведь все сводится в конечном счете к тому, как человек умеет воспринимать новое. Все по-настоящему новое несет в себе элемент чуда. Человека, неготового хотя бы согласиться с этим, невозможно научить ничему».
И она стала учить меня видеть это новое в обычном и необычном, постепенно изменяя сам способ моего восприятия жизни.
Чем же особенным отличалось мое восприятие происходящего от восприятия других в тот день, когда я наблюдала ее мастерство в первый раз?
Теперь я понимаю, что происходящее там было слишком тяжело для присутствующих. Оно БЫЛО. И с этим приходилось считаться. И оно НЕ МОГЛО быть! Опухоль исчезала слишком быстро. Тут же, сейчас. Для людей очень впечатлительных это было демонстрацией чуда. Для «реалистов» — каким-то оскорбительным фокусом. Отнестись же к этому как к норме, то есть объяснить как понятное явление, не мог никто.
Люди стояли перед фактом слишком явным. Опухоль исчезла. Она исчезла сейчас, сегодня. Результат был, проявился сразу. Он не давал никакого времени для подготовки к нему.
И тогда его перестали считать РЕЗУЛЬТАТОМ вообще.
Демонстрация чудес ради учебы или убеждения не оправдывает себя — это известно давно. Можно видеть это очень наглядно даже на таком небольшом примере.
Одна женщина из присутствующих сказала кому-то: «Вот видишь, она все может? Опухоль для нее — пустяки! Надо привести к ней нашего Кольку».
(Для кого-то все — пустяки, потому что все может, неважно как, главное — может, и чего ему стоит? Нужно принести и свалить на него поскорее все свои проблемы. «Докажи мне, что ты подобие Божие, чтобы я побыстрее мог этим воспользоваться», — так называла Анна Григорьевна эту категорию людей.)
Другой мужчина сказал: «Это все какой-то фокус. Она просто вдавила опухоль массажем куда-то внутрь или растерла по поверхности». «Но корове-то стало легче?» «А может ее тогда и не змея кусала вовсе? Может, так что-нибудь?»
Не так часто наш рассудок позволяет нам воспринимать жизнь как откровенное чудо, моментальное исцеление, мгновенное исполнение желаний, совершенное изменение к лучшему. Но даже если нам предоставляется такая возможность, какие выводы мы делаем из происходящего? Что выносим из такого урока силы?
Все, что угодно, но только не то, что существует какая-то более глубокая, неявная причина происходящего. И если ее найти и управлять ею, если задействовать самую суть явления, то все изменится тотчас или позже, но изменится обязательно.
Почему же движение в этом направлении так непривлекательно для человека? Почему обучение самому умению жить кажется таким невозможным и несерьезным по сравнению с обучением самым простым практическим навыкам? Почему все исследования в этой области знания — религиозные, философские — воспринимались всегда большинством людей как нечто оторванное от жестокой реальности с ее грубыми законами?
Человек привык доверять только тому, что видимо, измеряемо, имеет конкретную форму и вес. Привык ценить чужой труд и опыт, только когда видел явные результаты их, видел сам процесс труда, имел возможность оценить его преимущество. Только тогда человек воспринимал всерьез.
«То, что понято, должно быть достижимо. Значит, этому можно научиться. Но то, чему нужно научиться, требует труда, требует усилий. Значит, должна быть гарантия будущего результата. Полная определенность — единственная надежная гарантия. Но ведь самое важное для человека — любовь, счастье, сама жизнь — вещи неопределенные, неизмеримые. Стало быть, понять их нельзя, управлять ими невозможно. Учиться этому — бессмысленно. Учебы здесь никакой серьезной нет и быть не может. Значит, нет и никакого труда жить вообще. А во что не вложено труда, то ничего не стоит. И если Бог есть, ему никакого труда не стоит сделать то, что мне хочется, из моей жизни, или же Бога нет вовсе. И если ты целитель, так исцеляй меня и, в награду за это я поверю, что ты что-то можешь».
Люди стали делиться на неверующих и стремящихся в места благодати. А чаще всего совмещать в себе и то, и другое.
Если кто-то говорит, что может сделать тебя счастливым и здоровым — почему этим не воспользоваться? Но УЧИТЬСЯ счастью? Оно цены не имеет, труда не требует. Оно либо есть, либо нет. Оно не подвластно человеку.
Наверное, из всех присутствующих в тот день я одна тогда никак не защитилась от происходящего. Во мне не было ни суеверного страха, ни материалистического неверия. Я подумала, что вот как можно ЗНАТЬ и что-то ДЕЛАТЬ руками. Сколько же ей пришлось трудиться, и как учатся этому?
Я восприняла это как ее ОПЫТ. Я увидела в этом ПУТЬ, возможную учебу. Я почувствовала за этим новый, другой мир возможностей. Это было открытие. Это было больше, чем любопытство. В этом увиделась задача, конкретное Дело. А там, где появляется конкретное Дело, рассудок вынужден подчиниться. Он становится помощником, а не судьей.
Рассудок заставляет нас искать объективные критерии оценки происходящего, рисует определенную картину реальности, и не дает нам уйти от нее. И если что-то есть для него, с этим приходиться считаться. От этого уйти нельзя. Это требует объяснений и исследований.
Необычайное властно сказало мне, что оно есть, оно реально и, значит, познаваемо. И мой рассудок принял это. Он престал быть преградой между тайным и явным, между мной и моей жизнью, между конкретностью происходящего и смыслом его.
День за днем я стала видеть и наблюдать результаты управления своей и чужой жизнью. Я получила первого в своей жизни УЧИТЕЛЯ.
В самом начале учебы. Анна Григорьевна показала мне все преимущества и слабости моего состояния. С одной стороны, моя сильная рассудительность (поиск логических связей во всем, стремление объяснить все последовательно) может ограничить мое продвижение. С другой стороны, это заставит меня видеть успехи и считаться с результатами, без чего невозможна сама учеба.
Рассудок заставляет человека видеть то, что ему знакомо. И это правильно, это закрывает для человека путь вниз, если только рассудок позволяет человеку знакомое не забыть. Но всего лишь НЕ ЗАБЫТЬ. А это произойдет только в том случае, если останется открытой дверь наверх, если рассудок будет при этом ДОПУСКАТЬ что-то новое.
Можно сказать и так: если рассудок заставляет человека видеть и принимать только то. что ему уже знакомо, он становится сначала преградой между человеком и миром, а затем и гирей, тянущей его вниз, к болезням, к смерти, он становится тираном и судьей, он полностью заглушает собой голос человеческого духа. Если же рассудок человека воспринимает знакомое и допускает новое, он становится дверью к новому, его надежным проводником, опорой человека на пути обретения себя.
Всего лишь ВСПОМИНАТЬ знакомое возможно только при исследовании, при новом его видении. И, как следствие этого, будет готовность открыться, допустить что-то новое, неявно подобное.
Рассудок должен трудиться, а не просто констатировать факты, называть что-то, «приклеивать ярлыки». Если результат работы рассудка — одно только называние происходящего (как это понятно и знакомо), то он теряет, а не набирает силу, мельчает, уходит из-под контроля, засоряет собой все движения человека. Он не работает, а значит — не живет, теряет гибкость. Чтобы БЫТЬ, ему приходится тогда постоянно присутствовать во внимании человека.
Все. что не совершенствуется, не умеет быть само по себе, из помощника превращается во врага.
Живой рассудок умеет трудиться. Сначала он совершенствует процесс называния, обогащает то, что хранит и применяет для обозначения реальности. Затем учится оперировать этим. Совершенствование представлений делает рассудок помощником человека: он начинает не просто называть, но уже и осознавать происходящее.
Хорошо работающий рассудок вынужден будет допустить новое, увидеть, назвать и согласиться с задачей его исследования. Осталось только наладить совершенную его работу: чтобы, как минимум не мешал, и, как максимум, стал помогать.
А я-то думала, что все эти необычные способности не имеют никакого отношения к моей голове, что во мне просто откроют какие-то силы, какой-то скрытый источник, какие-то механизмы, которых я пока не знаю, укажут рычаги управления ими, и я буду учиться практическому применению всего этого богатства.
При чем тут то, как я вижу этот мир и как называю увиденное? И даже если что-то в этом не так, какое это имеет значение, если мир, единственный, все равно есть. И я в нем все равно есть. И только такая, какая есть, как бы я это ни видела, ни называла. Если я все равно есть, и жизнь есть, и окружающее тоже есть, и это никак не зависит от моего называния и в нем не нуждается, то в чем проблема?
Я начала спорить. Все пошло своим чередом. Рассудок сопротивлялся, он сдерживал меня, он не давал мне быстро двигаться. И он не мог не работать.
Я начала понимать. Я незаметно втягивалась. Я не могла не соглашаться с фактами.
И, наконец, мне пришлось согласиться.
Мир внешний, действительно, единственный, общий для всех, никогда не может быть до конца нашим, потому что ни охватить его, ни, тем более, освоить мы не в состоянии. Нам гораздо спокойнее и понятнее в другом мире. В том. который действительно наш, в нашем мире внутреннем. Из него и через него мы смотрим в мир внешний и как-то его воспринимаем, в нем живем. И именно отношения между миром внутренним и внешним определяют характер этой жизни, определяют ту область неявного и неуправляемого обычным человеком, где находится его счастье и несчастье.
Это я теперь все так объясняю. А тогда, в тринадцать лет, для меня было открытием просто понять, что так много зависит от отношения человека к происходящему. Что это отношение может увидеть совершенно посторонний человек — узнать твое «тайное». Если это где-то сохраняется и может быть понято другим, не скрыт ли в этом какой-то большой смысл?
В том, что это действительно так, убеждали меня ежедневные посещения Анны Григорьевны людьми; то. что она всегда указывала им прежде всего на неправильное отношение к чему-нибудь или отмечала правильное — как опору в будущем. Я видела ясно, что определенные обстоятельства жизни кто-то воспринимал как проблему, итут же следом входящий просил о них. как об исполнении желания. Как такое могло быть? Я слышала, как она сообщала людям то, что никак не могла знать о них, от чего они не отказывались, но очень удивлялись, потому что уже забыли об этом или вовсе не придавали этому значения. Но стоило им изменить свое отношение или осознать что-то, как все изменялось действительно в их жизни.
Сначала я ждала подтверждений: чтобы люди пришли и сообщили об этом. Потом я научилась видеть эти подтверждения в изменении самого облика человека в момент беседы. Если он становился собранным, у него явно появлялась задача, а, значит, и надежда — я знала, что «рассудок не даст свернуть ему с дороги, душа вынесет, а дух выведет его с тяжелого отрезка пути».
Так учила меня Анна Григорьевна. Так говорила и сама жизнь. Она не жалела для меня примеров. Сначала я ждала их. Потом искала. Потом они хлынули на меня каким-то безжалостным потоком неоспоримой ясности. Потом я стала воспринимать их спокойно, просто как подтверждение истины. Тогда Анна Григорьевна начала ставить мне задачи. Из НАБЛЮДАТЕЛЯ я превратилась в УЧЕНИКА. Я перестала спорить и много говорить. Я стала наконец слушать.
Теперь, сказала Анна Григорьевна, рассудок поставит передо мной следующее препятствие — помощь. Он будет «стараться».
Эту проблему, так или иначе, она проговаривала со всеми посетителями, «получившими задачу». Сигналом к этому для нее всегда служил «переход от появления надежды к горячо даваемым обещаниям и требованиям прямых указаний». — «Я точно больше не буду»; «Скажите правду, я, точно, не испугаюсь»; «Говорите — я все вынесу»; «Только скажите — я все сделаю».
Как скоро я начинала при этом умудрено качать головой в своем углу, и как лихо вела себя точно так же при каждом удобном случае. Подробно и напрямую мне объяснялось такое поведение на примере других людей. Потом только один смеющийся взгляд при моем подобном случае — и голова моя обливалась холодом.
Рассудок работал. Однажды принятое не давало закрыть на него глаза. «Что же ты так расстроилась? Трезвый ум, хоть и жестко, да двигает, а не трезвый, хоть и мягко, да роняет». Только поймешь одно и, кажется, определишься, где стараться, как тут другая беда. Перестали чувства вылезать на первый план, начал стараться мой «трезвый ум». Раз он «двигает» — ему и самое главное место.
И началось. Только открою рот — уже молчу. Только чем вдохновлюсь — тут же гасну. Сказано же было мне недавно: «Нырнуть проще, чем вынырнуть. Не велика сила войти — попробуй выйти». Гордилась своим неравнодушием и получила: «Во все влезть не так уж и тяжело. Да было бы время»: «Чужую жизнь никогда ни за кого не проживешь. Чужих дел не переделаешь».
Тогда — все. Все — не мои проблемы. Они заслужили — они получили. На приемах людей сижу и ничего, кроме ясного видения справедливости происходящего с ними, не ощущаю. Стало легко и как-то «мудро» внутри. И учитель рядом. Полная защищенность от всех несчастий.
И тут я стала слышать что-то совсем другое… «Полное затишье перед бурей бывает»: «Справедливость не любит быть знаменем. Его потом бросают быстро, когда задевают за живое»: «Если только кто становится важным, и каждое слово на вес — стоит его пожалеть. Скоро будет говорить много и быстро, потому что с болью»; «Кто только напоминает, да и то не всем, потому что должно быть и так понятно — сам бы не забыл, потому что напрашивается на что-то путанное»; «Кто начинает видеть, кому что полагается, и увлекается этим, перестает видеть ясно. А что за этим следует? Проясняющий удар».
Ничего этого я не слышала, хотя со всем этим «умно» соглашалась.
И вдруг меня неожиданно обозвали некрасивой, невоспитанной и с дурными привычками, и все это сказал мне мальчик, мнение которого для меня было очень важным. И вдруг неожиданно украли что-то из моих вещей, все в них перерыв. И, в довершении ко всему, когда я и без того уже не ходила к Анне Григорьевне вечера два, произошло то, что не имело ко мне прямого отношения, но потрясло меня совершенно: утонул человек, который, по всем моим представлениям, заслуживал счастья. Утонул, спасая мальчишку, которого все терпеть не могли: а тот даже не опечалился по этому поводу.
Внутри меня все взорвалось. Я заговорила «скоро и быстро, потому что с болью». Я «забыла, потому что запуталась». «Проясняющие удары» показались мне громом среди ясного неба и разбили, как мне казалось, все мои труды разом. Я отказалась от всего. Тут же. Я сказала, что жизнь невозможна, невыносима, а Анна Григорьевна все равно также слепа, как и все остальные, за немногим отличием. И так же. конечно, беспомощна и несчастна. Просто ей давно уже не доставалось от жизни. И с меня хватит. И, вообще, я ухожу.
«Однако же я вот уже два часа выслушиваю и выслушиваю, что ты все уходишь и уходишь. Говорят много и с болью только тому, в ком нуждаются. Конечно, я тоже слепа и беспомощна. Но для тебя, видимо, это не совсем так, раз ты так горячо убеждаешь себя и меня в этом. И в жизни, действительно, есть то дождь, то солнце. Но даже если от дождя не знаешь где укрыться, его можно и просто переждать.
Посмотри -ты уже выдохлась. А сколько было в тебе слов и горя, пока ты шла сюда? И вот что-то уже прошло в тебе.
Действительно, нет ничего постоянного и надежного в этом мире. Но разве я тебя учила тому, что оно есть? И разве это так плохо в применении к несчастью?
Я никогда не обещала тебе полную защиту. Ты вообразила ее сама. Учиться придется долго. Всегда».
«Но как же тогда учиться? С чего-то же нужно начать? На что-то нужно ориентироваться?»
«Это тоже правда. Важно все. И все есть сейчас. И все имеет на тебя право. Нам придется иметь это в виду. Но заняться этим всерьез, у нас пока не получится. Мы с тобой обе уже имеем в виду, например, что ты — особа вспыльчивая. Это твой характер. Мы будем с эти считаться, но исправить это сразу и вообще — невозможно. Да это и не требуется пока. Это желательно, но не обязательно. Это плохо, но терпимо.
А не выдерживает никакого терпения на данный момент твоя капризность — всего лишь одно из проявлений твоей вспыльчивости. Но это сейчас СУЩЕСТВЕННО, потому что делает невозможным всякое прямое обращение к тебе и грозит крупными неприятностями, и это невыносимо уже для самого твоего пути.
Пока есть то, что ждет своего часа, что желательно бы. но не обязательно сейчас исправлять в тебе, у тебя есть путь. Его можно назвать путем ТРУДНОСТЕЙ, путем проблем. Не будешь принимать это как путь, не будешь иметь их в виду при решении проблем самых конкретных, не терпящих отлагательств, — никогда не сумеешь подняться над ними. Они не будут давать тебе ни отдыха, ни передышки. Ты никогда не узнаешь праздника, не узнаешь свободы от них. А без знакомства со свободой, хотя бы временного, невозможно вступить на путь развития своих достоинств — путь гораздо более высокий и радостный. И ты даже и подразумевать не будешь о его существовании, если не научишься за конкретной проблемой видеть большее.
Но если не научишься в этом большом несовершенстве своем выделять необходимые и своевременные для исправления частности, — то, с чем именно сейчас ты должна и можешь справиться, — можешь опуститься на путь более низкий, путь тяжелый или путь НЕПРИЯТНОСТЕЙ.
Жизнь будет уже не предлагать тебе возможность конкретных действий, а заставлять тебя действовать конкретно.
Вынужденные изменения происходят именно при неприятностях. И неприятность есть вовремя не решенная проблема. Но и здесь у тебя есть свобода выбора: действовать — или нет. Вовремя не разрешенная неприятность становится горем, то есть неприятностью непоправимой. Горе лечит уже одно только время.
Какую практическую ценность и узнаваемость сказанному в жизни мы можем дать сейчас твоему «крепкому» рассудку, чтобы он согласился с этим раз и навсегда, чтобы он снова стал нам помощью? На чем мы его подловим на этот раз?
Существует закон подобия по форме. Это он прежде всего объединяет существенное и «вообще», не дает нам решать что-то одно и только одно, и в тоже время позволяет изменить все разом. Главное — перейти невидимую черту, перенести вес силы на «вообще». Чем больше расстояние между существенным и тем. что сумел охватить еще из подобного, тем более неявная связь между ними, тем более будет походить результат изменения на чудо, тем более он будет ощущаться и по силе, и по времени. Мгновенно и сильно, или медленно и малоощутимо — все зависит от широты охвата проблемы. Но центр у нее должен быть ясный, осязаемый рассудком.
Рассудок привык взаимодействовать с формами, а не со смыслом. По форме проблема подобна ЗАДАЧЕ. Основные характеристики задачи — ее конкретность, своевременность и доступность. Задача должна быть ясной, иметь достаточный запас времени для исполнения и вызывать в человеке прилив необходимых сил.
Ты не сможешь теперь не видеть в себе и в других, что человеку действительно плохо, только пока ему плохо «вообще». Стоит ему определить конкретные границы этого плохого, выделить в нем существенное на данный момент, и ему станет легче. И чем более плохое обретает форму конкретной проблемы и становиться задачей сегодняшнего ТРУДНОГО дня — тем больше человек уже только «имеет в виду», помнит, что ему плохо, а на самом деле, по существу, ему уже просто ТРУДНО. Он ТРУДИТСЯ над собой. А это даже по-своему хорошо, потому что несет в себе радость преодоления и ощущения своей силы. «Мне было плохо. И стало хорошо. Я смог. Я стал сильнее. Я теперь не боюсь. Я еще раз попробую. Это трудно, но даже интересно. Интересно, когда трудно. И даже, чем труднее, тем интереснее, и уже все радостно. Так долго радостно, что я смогу осмотреться даже в самой радости, учиться радости и жить в ней. Я теперь счастлив. Я вышел на верхний путь — Путь совершенства».
Найди подтверждения тому, что я сказала, в жизни раз, другой, третий. И рассудок не даст тебе больше бегать от трудностей. Он никогда не сопротивляется долго. Он любит работать, пока он живой».
Я не могла не проявить интереса. Искать и видеть подтверждения словам Анны Григорьевны мне нравилось всегда.
Подтверждение ее словам…
«А может быть, никакой змеи не было совсем?»…
Слишком трудно впускает человек в свой внутренний мир, делает «СУЩЕСТВЕННЫМ» то, что требует последующего труда, над чем нужно думать, что ограничивает его непричастность к происходящему. Люди не хотят видеть ПРИЧИНЫ, потому что они требуют внутренней работы, требуют изменения самого себя. Такой труд кажется человеку самым неблагодарным и изнурительным. И совсем не потому, что он откровенно бесполезный. Даже если нет рядом УЧИТЕЛЯ, человека ВИДЯЩЕГО, то сама жизнь беспрепятственно и неумолимо показывает, что ПРИЧИНА есть, что все многообразнее и проще, чем мы думаем, что все события нашей жизни странным образом как бы предопределены и связаны между собой. Нам снятся сны, в которых мы видим будущее; нам идут знаки, объясняющее наше прошлое; мы чувствуем, когда другому плохо, мы иногда болеем неизвестно отчего и так же странно выздоравливаем.
Каждый день к Анне Григорьевне приходили люди. И приносили свой собственный рассказ о ЖИЗНИ. Этого нельзя было не видеть, это ставило перед фактом. Это был большой урок. На Востоке принято объяснять что-то через притчи, короткие рассказы. А если это живой рассказ, подлинная история человека, сидящего тут же, перед тобой? А если прошло двадцать таких человек в день?
Человек говорит о своей проблеме, и при настрое на причину ее, начинаешь ВИДЕТЬ… Иногда видится то, что осталось у человека в памяти. Он это знает, но никогда не придавал этому значения, тем более не видел никакой взаимосвязи с происходящим сейчас.
…У женщины постепенно слабеет организм, потери идут одна за другой. Все как-то потихоньку исчезает, рушится, ВИДИТСЯ: все искусственные (заметьте — не живые!) цветы в ее доме осыпаются. Это действительно так. Она это знает и соглашается. Но при чем тут ее жизнь? ВИДИТСЯ: она когда-то любила гадать на цветах. Она запустила какой-то механизм…
… Человека преследуют травмы ноги. Ему сейчас предстоят важные изменения в жизни. ВИДИТСЯ: кто-то погиб на переправе, травмировав ногу. Оказалось -дед. Человека назвали его именем…
Как такое может быть? Разве на жизнь теперь влияет наше поведение и даже отношение к чему-нибудь — оно ведь было ДАВНО, оно давно уже забылось, его никто не видел и не знал!
Что же такое наша жизнь? От чего зависит наше здоровье и счастье? В чем причина той или иной неприятности? ПРИЧИНА. Есть причина всему происходящему. Ее можно видеть, ее можно изменять, изменяя самого человека и все обстоятельства его жизни. Это становится задачей и смыслом, это так увлекает! Особенно рядом с УЧИТЕЛЕМ, с человеком, для которого подобное — давно уже не увлечение и не задача. Для которого это — ПУТЬ. Но когда остаешься один…
Это продолжалось в обшей сложности год. Я спрашивала и слушала. Я видела НАПРАВЛЕНИЕ. И казалось, что это навсегда.
Но как только мне становилось плохо, по-настоящему плохо, я забывала всякие задачи. Я обижалась. Жизнь захлестывала меня с головой…
Я не поехала к Анне Григорьевне через год. И больше уже никогда не могла поехать.
Я осталась наедине с жизнью. И все больше стала спорить и запутываться. Тем более, что в те времена ни о чем подобном не говорилось, всякие «суеверия» отрицались.
Дальше — больше. Все по-настоящему понятое и принятое я стала приписывать своим собственным способностям, которые люди никогда не принимают всерьез, если только это не поддерживает общественное мнение, и которыми можно пользоваться между прочим, особенно не вдумываясь. ВИДЕНИЕ скоро стало для меня игрушкой и развлечением, необычайные способности моего тела — неудобными фокусами.
Указанный ею ПУТЬ сковывал меня. Мне захотелось «свободы». И я ее получила. Меня стало носить по волнам жизни, как и всех остальных. И я все тратила и тратила. Тратила с таким трудом вложенное в меня и воспитанное во мне богатство…
Анна Григорьевна говорила: «Дисциплина нужна в обычной жизни, а при таких занятиях о ней и думать нельзя. Она должна просто БЫТЬ… Если твои необычные способности будут тебе когда-то мешать жить, быть просто женой и матерью — забудь о них вовсе. Все не вполне усвоенное переполняет и кружит голову. Оно поднимает над жизнью, чтобы потом бросить в нее безжалостно и неловко. Самое малое — над тобой просто посмеются. Умей увлекаться в меру. Умей двигаться ВСЯ, всей своей жизнью. Получила — применяй, а не запоминай. Знания о жизни особенно. Всё ведь ЗНАЕТ, что ты это выслушала и приняла. ВСЁ будет спрашивать с тебя это в каждый момент времени. Тебя могут ждать большие неприятности, если поспешить заслушаться».
«Все РАБОТЫ на свете подобны, как и все остальное. Мытье пола подобно очищению освоенного, подобно освежению близких отношений, подобно смягчению характера, подобно пересмотру решений, подобно освобождению от навязанного пути, и еще многому другому. И все это ты задействуешь каждый раз, когда ПРОСТО моешь полы. И все это РАБОТАЕТ в этот момент. Работает на тебя. Ты становишься как минимум готова к подобному.
А теперь ты что-то не то делаешь с грязными ложками. И я просто не смогу учить тебя дальше. Ты слишком не готова. Твое поведение слишком подобно «снятию», а не мытью. По соннику мытье грязных ложек — к избавлению от пересудов. А ты их «снимаешь». И куда потом? В другое место? И разве я тебя собираюсь учить «снимать» сглаз и порчу, как говорят в деревне? Прекрати вытирать ложки бумагой, когда никто этого не видит. Это мешает нам заниматься. Если ты не станешь просто аккуратной девочкой, жизнь будет так же неаккуратна с тобой. Запомни это. Учись делать ПО-НАСТОЯЩЕМУ. В этой жизни серьезно всё».
Все движения подобны. Это действительно так. Предел ставят только собственные возможности. «…Запиши в своей голове раз и навсегда — истерики имеют свойство как минимум отодвигать что-то хорошее во времени. Как максимум — уносить что-то из будущего совсем, обесточивать его. Будущее теряет насыщенность, а душа только яркие краски принимает за надежду. Она теряет свои ориентиры. Откажись от привычки разбивать свои маяки».
И еще я помню: «Настоящий разговор начинается обычно после разговора, моя девочка. И еще больше — во время его пауз. Главное происходит в ПУСТОТЕ. …Слова не могут ЗАПОЛНИТЬ разговор. Там слову — МЕСТО. Они в него могут только ВОЙТИ. Через дверь ПАУЗЫ. Не засоряй двери! Без дверей в разговор легко входят только слова бессмысленные, лишенные силы. И вламываются, имеющие силу нечистую. Только после настоящей ПАУЗЫ ты, наконец, скажешь. И только после нее же ты на самом деле услышишь».
Умейте остановиться, когда все уже происходит, когда все происходит СЕЙЧАС. «…Можно предостерегать себя, как не нужно делать. И ты впереди будешь иметь проверку этому, как награду за ясное видение будущего. Можно быть недовольным собой, когда что-то сделал не так, -ты будешь иметь проверку, как награду за правильное понимание прошлого. И только когда ты действительно перестоишься в самый момент неправильного действия, тебя перестанут проверять. Ты получишь свой дар тут же. Получишь то, что раньше всегда ускользало от тебя. Ты получишь самое ЖИЗНЬ. А это очень красочное зрелище. И это является единственной возможностью ощутить свою душу».